Добавлено в закладки: 0
В новелле «Фюнес, чудо памяти» Хорхе Луис Борхес подарил нам одного из своих самых фантастических персонажей. Прикованный к постели после несчастного случая с лошадью, Фюнес бессонными ночами разрабатывал собственную причудливую систему нумерации:
Вместо «семь тысяч тринадцать» он, например, говорил «Максиме Перес»; вместо «семь тысяч четырнадцать» — «железная дорога»; другие числа обозначались как. «сера», «трефи», «кит», «газ», «котел», «Наполеон», «Агустин де Ведиа». Вместо «пятьсот» он говорил «девять». Каждое слово имело особый знак. Я попытался объяснить ему, что этот набор бессвязных слов как раз нечто совершенно противоположное системе нумерации. Я сказал, что, говоря «365», мы называем три сотни, шесть десятков, пять единиц — делаем анализ, которого нет в его «числах», вроде «негр Тимотео» или «взбучка». Фюнес меня не понимал или не хотел понять.1
Если деньги превращают современный мир в «огромную арифметическую проблему», как выразился Георг Зиммель в «Философии денег», разве социальные деньги не являются всего лишь причудой людей, страдающих бессонницей? Если деньги — это по сути числовое явление, разве мы не столь же безумны, как Фюнес, когда мы называем определенные деньги грязными или чистыми, домашними или благотворительными, чаевыми или заработной платой? Для классических теоретиков «математический характер» денег наполнял социальную жизнь «измеримостью и взвешенностью», «идеалом числового расчета», которые непременно притупляли личные, социальные и моральные способности к различению.2 Аналогично, историки говорят нам, что американцы в конце XIX в. ответили на социальные потрясения «количественной этикой», которая стала «признаком их кризиса ценностей». Из-за «нехватки того, что внесло бы в их мир лучший смысл», замечает Роберт Вибе, «люди повсюду взвешивали, пересчитывали и оценивали его».3 В мире, становившемся серым, чему способствовала денежная экономика, оставалось место только для объективных, количественных расчетов; анонимные числа неумолимо стирали личные маркеры.